Отрывки из Дневников Михаила Пришвина и сделанные им фотографии

В параллельной реальности моя жизнь – бесконечный летний день, в котором я сижу в саду в тени яблони, в золоте и зелени воздуха летает тополиный пух, я читаю дневники, воспоминания и конспекты лекций по истории.

В моем настоящем все немного по-другому выглядит и один только отрезок в десятилетие из Дневников Михаила Пришвина я читала полтора года. Насохраняла всяких отрывков, что-то потеряла, но то, что осталось, повседневное и глобальное, собралось в историю, которой необходимо поделиться.

 

21 апреля 1926 г.

Да вот хотя бы у того же попа Махова, который когда-то назвал свою дочь Музою, случилось, во время революции сын его, проживающий в другом городе техник, назвал своего новорожденного мальчика Трактором. Узнав об этом, отец запретил своему сыну показываться на глаза, но сын, зная характер отца, явился на лето к нему отдыхать и с женой и с маленьким Трактором. Что у них было в доме – неизвестно, только и недели не прошло, как мы увидели в палисаднике отца Константина, как его дочь Муза играет с маленьким Трактором.

 

Декабрь 1926 г.

Пожелания на 1927 год… Желаю, чтобы год обошелся без войны, чтобы дремлющие общественные силы – «пахари жизни» дали сильный отпор наглецам, чтобы заплакать от радости при чтении какой-нибудь новой, прекрасной книги.

 

20 апреля 1927 г.

Так верно это не будет глупо сказать, что одно из значений слова «любить» значит подходить к месту своей родины.

 

30 апреля 1927 г.

В Сергиеве названа по имени землемера Красюкова, который имел на краю большой клок земли. Он выстроил здесь церковь, разбил свою землю на мелкие участки, и после смерти его здесь началась Красюковка. Во время революции на этой улице собралась прежняя знать, князья, графы, и постепенно дошли здесь до полной нищеты, получив от населения общее имя «графы». На этих графов, как на бедного Макара, все шишки летят. Даже самый отчаянный противник Советов, которому днем и ночью видится, что зазвонят колокола Лавры, если его довести до бешенства, становится революционером в своем роде и бросит вам в лицо: «Графы понаехали!» Вот сегодня на бугре натаскиваю Ромку, вижу, идет человек со щитами, знаю по лицу, что такой богомольный человек из тех встает в 4 утра к заутрени ив 10 является на советскую службу. Увидев собаку, он испугался, как баба, закричал и замахал щитами. Ромка, увидев такое, брехнул. Я схватил его, привязал. А человек со щитами все стоит. «Проходите же», – говорю я. Он осторожно подходит и дрожащим голосом спрашивает: «А как его кличка?» Мне противно, я говорю: «Проходите, вам не нужна кличка моей собаки». Он крысится: «А если мне хочется ее поласкать?» «Проходите, – говорю, – вы мне человек незнакомый, узнаете кличку и украдете!» Вот тогда он вовсе окрысился, быстро прошел и, проходя, не обертываясь:

– Черт! графы понаехали!

31 июля 1927 г.

Читал «Известия», с большим трудом одолел огромную статью Сталина и не нашел в ней ничего свободного, бездарен и честен, как чурбан.

 

1 сентября 1927 г.

Выходим с Кентой на Остров. Тетерева не даются, взлетают не в меру. Ветер сильно шумит. Я это в лесу не люблю. Мне бывает в сильно шумящем лесу, как когда за столом, когда каждый рассказывает что-нибудь интересное, а там ложку уронили, стали поднимать, уронили стакан, кто смеется, кто ссорится, а меня совсем забыли с моим интересным рассказом, и когда, наконец, гости опомнились и сказали: «ну что такое хотели нам рассказать?», я вдруг сам забыл, о чем я хотел рассказать. Ветер в лесу шумный гость и не дает жить про себя.

 

19 сентября 1927 г.

Так, чтобы любоваться солнцем, нужно обернуться к нему задом и внимательно разглядывать освещенные им предметы. Да вот и сам Бог, если смотреть в его сторону, ослепляет ум, который начинает или отвергать Его или доказывать Его бытие с помощью высшей математики. Чтобы видеть Бога, нужно, как и с солнцем, повернуться к Нему спиной, взять чурочку, вырезать из нее небольшого божка и в утренней и вечерней молитве связывать с ним все свои действия, уверяя себя, что это он все посылает, если все тут хорошо, и если плохо, то мешает черт. Если не хочется или не можешь молиться чудотворной чурочке, как дикари, то заведи себе тетрадку и пиши в нее вместо молитв стихи, воображая все-таки, что у тебя под подушкой лежит чурочка, представляющая бога взамен непостижимого принципа, лишающего человека совершенно его разума.

Иной, прочитав это, назовет меня скептиком или безбожником, но это совершенно неверно, как неверно создалось представление самого скептицизма. Я вовсе не равнодушен к чурочкам, которых люди себе берут вместо бога, я, например, с большим интересом отношусь к чужим для меня чурочкам, научаюсь через них понимать жизнь на земле, я ненавижу тех чурочек, которым заставляют меня поклоняться и присягать, наконец, у меня есть множество своих собственных любимых чурочек, между которыми я всей силой души стараюсь создать единство. А о моем безбожии могут говорить лишь те злодеи, которые, навязывая свои чурочки другим, в них не верующие, хотят установить через это свое господство над умами и чувствами людей.

 

23 сентября 1927 г.

Он спросил:

– А что ты думаешь о геенне?

– Ничего, – сказал я, – это было у меня в юности, теперь я не имею этого страха: Бог – это не пытки, а милость. И старик весь встрепенулся.

 

23 сентября 1927 г.

Помню, схватился за свою записную книжку, чтобы внести в них названия родников моих мыслей, вроде «седой зелени», и посредством этих отметок хотел восполнить извилистые пути моих мыслей. Но оказалось, что книжку я забыл дома. Я сожалел об этом одно только мгновение и потом, оглянувшись на раскинутую перед моими глазами долину, одетую низко лежащим белым плотным туманом, махнул рукой и сказал: «куда наша не пропадала!»

И мне представилось тогда, что Творец всего этого великолепия в природе проходил здесь тоже, забыл свои предначертания, и все осталось незаконченным. И вот почему, может быть, каждому, кто проникается воздухом сверкающего росисто–морозного утра, хочется тоже принять участие в личном творчестве, продолжить его. Может быть, вся природа казалась мне забытой записной книжкой Творца.

Декабрь 1927 г.

Зуб болит, а нет зуба. Так бывает: у иных болит палец на руке, когда самоя рука давно отрезана вместе с пальцами. И душа страдает так ясно, как зуб болит или палец, хотя доказано, кажется, что души нет. Или, может быть, не совсем доказано? А то, бывает, такой охватит восторг весной на восходе при пении птиц! Так забудешься, что воскликнешь вслух «Господи!» и опомнишься: нет Бога, и птицы просто поют от теплого весеннего воздуха.

 

6 февраля 1928 г.

Что лучше, делать людям добро или красоту? Если делать добро, люди долго этому не верят и долго платят злом, за добро надо быть готовым принять зло от людей. Красота сама за себя часто расплачивается смертью, чтобы создавать красоту, надо быть готовым к смерти, но зато за красотой все идут, не помня зла. Я бы выбирал себе красоту, красоту со всей ее роскошью... Если сеять добро, люди не верят ему, за каждое зерно добра отвечают зерном зла, – так что сеятель добра должен быть готовым за все посеянное им добро собрать себе урожай зла. Мрачной представляется мне жизнь в одном добре, но не стоило бы жить, если бы еще возле добра не было бы на земле красоты. Правда, чтобы создавать красоту, надо быть всегда готовым к погибели, но зато, если удастся, за красотой все люди идут, не помня зла и добра. Будь что будет, друг мой, выбираю себе красоту в самой скромной должности хранителя ризы земли.

 

6 декабря 1928 г.

Женщина везла салазки, на них вверх дном стояла новая, купленная на базаре кадушка, на кадушке сидела девочка. Вдруг почему-то кадушка с девочкой упали, кадушка в одну сторону, девочка в другую. Девочка не ушиблась, но когда мать подошла и спросила: «Ты ушиблась?» – она, конечно, заплакала не от ушиба, а от обиды на кадушку, плакала и показывала на нее рукой. Мать догадалась, подошла к кадушке, наказала ее рукой, и девочка засмеялась.

 

13 марта 1929 г.

Творец создает, играя, новую вещь и непременно передает ее обществу в форме игрушки. И если общество хочет быть само, как творец, оно непременно должно заниматься своими делами, играя. Оглянитесь, друг мой, вокруг себя на серьезных людей, разберите их жизнь до конца, и вы увидите, что если серьезный человек не совершенно забит и не туп, как обух, тайная пружина его жизни непременно игрушка. Наши деды и отцы строили очень серьезные мины труда и забот только для того, чтобы нас, детей, подготовить к возможным слезам на пути к великой игре взрослых, потому что в жизни непременно, как во всякой игре, будут первые и последние. Раскрывая себе секрет серьезных мин наших дедов и отцов, подумаем и о наших ребятах. Не будем запугивать их, как делали наши отцы, скажем им откровенно: счастье человеческой жизни, смысл и дело ее не в труде, а в игре, надо устроить жизнь свою так, чтобы весь повседневный труд был направлен к игре и через это стал легким. Мы воспитаем внимание у детей–победителей к слабым, горбатым, слепым, убогим, чтобы они не завидовали нам, а в потаенных уголках определенной им жизни восхищались игрушками и тоже были как дети.

 

21 июля 1929 г.

В Кончуре аршин-два ширины, в самых глубоких местах до колена, а обыкновенно по щиколотку. Раньше монахи устраивали плотину и весной запирали реку, вода разливалась, и на луг мало-помалу оседали сначала тяжелые, вынесенные из города предметы, консервные банки, разная утварь, дырявые ночные горшки, потом навоз и мельчайшие взвешенные частички различных удобрительных веществ. Когда вода отстаивалась и делалась совершенно прозрачной, ее спускали в большой Вифанский пруд, а удобренный луг с каждым днем после того богател сладкими злаками. Теперь плотина стоит оборванная, свободная весенняя вода все приносит в Вифанский пруд, и только самые тяжелые предметы оседают на лугу вблизи города: консервные банки, эмалированная дырявая кухонная посуда и тому подобное. Местами нанесен песок, местами луг заболотился, но все-таки до сих пор по берегам Кончуры вырастают богатейшие травы – пырей и другие сладкие злаки. Я вздумал снять эту речку шириною в аршин с берегом в траве выше человеческого роста, и у меня получилась на фотографии почти Миссисипи и большая пустынность без признаков человеческой жизни, хотя я сам, снимая фотографию, стоял посередине реки, запачкав только подметки штиблет, а из воды высился голубой эмалированный ночной горшок с дыркой в дне. Фотографический аппарат вообще стремится к прекрасному так сильно, что мне постоянно приходится сдерживать его пыл.

 

5 ноября 1929 г.

Не сама Варвара, а один художник, который близко ее знал, рассказал мне ее жизнь, и мой рассказ только скелет скелета, потому что Варвара – поэт, а художник словом не владеет, и я по его неумелым словам и тоже неумело рассказываю.

Один барин, может быть, князь, получил сифилис и заразил жену. Вскоре он умер, и жена его умерла, а дети попали в другую семью и росли с другими детьми, утираясь, однако, из осторожности родителей новой семьи разными полотенцами.

Наследственность у Варвары сказалась в падучей, у мальчика слабоумием. Варвара вышла замуж за деревенского священника, и тот вскоре тоже получил где-то сифилис и заразил жену, уже раз пораженную в самом зачатии. Лечиться священник не хотел, надеялся, – пройдет по молитве... Нет, не прошло, и он умер, заразив <3 нрзб. >. А хищники из крестьян мало-помалу, пользуясь припадками падучей, все растащили, и Варвара, когда ничего не осталось, оттого-то взяли ее детей, а она стала странствовать. Подвиг. Если ей надо было послать письмо, напр., из Москвы в Харьков, она сама шла в Харьков и так жила, ночуя в дровах, в ямах. Вся покрылась струпом и насекомыми, а все жила! В таком виде встретил ее художник и, пораженный ее поэтическими рассказами, устроил ее в Каляевку. Что особенно поразило художника – это множество птичек в рассказах. Варвара, куда бы она ни шла, где бы ни ночевала, везде были и пели какие-то чудесные птички. Раз было, художник воскликнул: «Да это же воробьи!» – «Ну, что же, воробьи, а разве плохо воробьи разговаривают? Вот было это Великим Постом, я на бревнах прилегла, а мороз был большой, мне было очень холодно сначала, а потом стало очень хорошо и тепло. За бревном был куст, прилетели воробьи на куст и стали между собой нежно разговаривать, и как хорошо они говорили, так мило, так душевно. Вдруг пришел плотник и стал меня гонять, и когда я разогрелась, увел меня в избу: так и не дали мне умереть под разговор птичек».

24 января 1930 г.

Мы ездили вечером на извозчике к Кожевникову.

– Плохо живется? – спросил я извозчика.

– Очень плохо, – ответил он, – перегоняют в коллектив.

– Не всем плохо от этого, – сказал я.

– Да, не всем, только лучше немногим. Через некоторое время он сказал:

– Ждать хорошего можно для наших внуков, они помнить ничего нашего, как мы страдали, не будут.

– Будут счастливы, – сказал я, – и не будут помнить о нашем мучении, какие счастливые свиньи!

– Извозчик очень понял меня и со смехом сказал:

– Выходит, мы мучимся для счастливых свиней. (Кстати, – вот зачем мощи и крест). Растет некрещеная Русь.

Нечто страшное постепенно доходит до нашего обывательского сознания, это – что зло может оставаться совсем безнаказанным и новая ликующая жизнь может вырастать на трупах замученных людей и созданной ими культуры без памяти о них.

 

16 марта 1930 г.

Теперь то же самое, все ужасающие преступления этой зимы относят не к руководителям политики, а к головотяпам. А такие люди, как Тихонов, Базаров, Горький еще отвлеченнее, чем правительство, их руки чисты не только от крови, но даже от большевистских портфелей... Для них, высших бар марксизма, головотяпами являются уже и Сталины... Их вера, опорный пункт – разум и наука. Эти филистеры и не подозревают, что именно они, загородившие свое сердце стенами марксистского «разума» и научной классовой борьбы, являются истинными виновниками «головотяпства».

Они презирают правительство, но сидят около него и другого ничего не желают. Вот Есенин повесился и тем спас многих поэтов: стали бояться их трогать. Предложи этим разумникам вместе сгореть, как в старину за веру горели русские люди. «За что же гореть? – спросят они, – все принципы у нас очень хорошие, желать больше нечего: разве сам по себе коллективизм плох или не нужна стране индустриализация? Защита материнства, детства, бедноты – разве все это плохо? За что гореть?»

Вероятно, так было и в эпоху Никона: исправление богослужебных книг было вполне разумно, но в то же время под предлогом общего лика разумности происходила подмена внутреннего существа. Принципа, за который стоять, как и в наше время, не было – схватились за двуперстие и за это горели. Значит, не в принципе дело, а в том, что веры нет: интеллигенция уже погорела.

 

30 декабря 1931 г.

Храм Христа Спасителя. Кто не слыхал о нем? А между тем никто не узнал через газеты, что он был взорван. Теперь лежит на том месте обеленная снегом гора камней, а в высоте, там, где был крест, реют тучи птиц, обитателей крыши бывшего храма. У птиц есть крылья, но ведь и крылатому существу непременно надо куда-то присесть. «Куда сесть?» – думают птицы даже, но как же не мучиться бескрылому человеку, у которого из-под ног вырвали все ему дорогое...

Впрочем, я это по старинке о птицах и о людях. Новая Москва равнодушна к разрушению храма. Теперь даже так, что если Василия Блаженного взорвут, – ничего, и все ничего, потому что снявши голову по волосам не плачут.

 

29 апреля 1930 г.

С малолетства осталось у меня в памяти из жизни дворянской России: у одной светской барыни единственная любимая дочь из Москвы поехала в деревню к родным и пропала. Следы ее скоро нашлись в одной женской общине. Мать поспешила туда. Но игуменья видеться матери с дочерью не разрешила, и дочь через послушницу прислала отказ. Несколько дней под дождем без пищи бродила в лесу мать и потом вошла в монастырь навсегда и жила там долго с дочерью, не будучи никогда религиозной, не только <1 нрзб> кто из них раньше помер, мать или дочь...

Пусть не такой монастырь и даже не женский, и в мужском нет монахов, ничего нет монастырского, только стены монастырские и башни, из которых слышится иногда крик и плач колхозных ребят, но я, выслушав в этом колхозе жизнь Насти, вспомнил о матери ради дочери, заточившей себя в монастырь. Настя, красивая, высокая женщина была отличной матерью и хозяйкой: трое маленьких у нее, свой дом был, две или три коровы, лошади, свинья, птица. А муж ее, партиец, был назначен в колхоз устраивать новую жизнь в монастырских стенах. Там устраивал коммуну, сюда приезжал помогать жене в своем хозяйстве. «Одно исключает другое» – это родилось в городе и там живет, в деревне одно входит в другое, часто мешает, но никогда не исключает. Городским можно удирать в деревенскую. Пришлось свое хозяйство ликвидировать, и Настя с детьми поехала жить к мужу в колхоз. С недобрым сердцем пошла, и случись, в колхозе у нее украли шерстяной платок. «Воры, – сказала она мужу, – к ворам жить меня привел». Села на порог кельи и заплакала. Две недели с места не сходила, ревела, и тут за две недели все ее прошлое прошло, как у той героини, когда она бродила в лесу. Когда все прошло, она встала и, оглядевшись вокруг себя, увидела, что все, чем она жила – нет ничего: дети в яслях с утра до ночи, пищу готовить незачем: все в столовой и в комнате прибирать нечего: там только переспать, там кровать стоит, голые стены. Тогда Настя повязала красный платок и пошла на работу. Теперь она в партии.

 

4 июля 1930 г.

Раньше было хорошо жить, потому что всему был выход, если чувствовал злобу, то вот он виновник, сосед плохой, дерись, судись, избивай. А если тебя тянет добро, подавай милостыню или гостей созывай. Там и тут сводилось к человеку. Теперь же не человек, а процесс, ни винить нельзя никого в отдельности, ни любить. Так заблудится собака, прибьется к другим людям – ничего себе жить, только временами не по себе ей, завоет... Часто думаешь вот: чтобы жить, надо все принять, весь наш страшный опыт жизни, а когда задумаешься – что это? Смерть.

 

17 июля 1930 г.

Молодая женщина несла в руке какой-то фунтик. Старая женщина издали заметила фунтик и думала: «Откуда фунтик, если ничего нигде нельзя купить, разве дают где-нибудь?» Поравнявшись с молодой женщиной, она спросила:

– Дают?

Молодая очень серьезно бросила:

– Нигде ничего не дают.

21 июля 1930 г.

Рассказ алданского бухгалтера о работе китайцев и русских на Алдане. Русский работает шесть часов и расходует себя в эти часы совершенно. Китаец работает часов двенадцать потихоньку, догонит русского и не устанет. Этому соответствует как пища тех и других, так и принимаемые ими наркотики. Китаец курит опиум с целью побывать на родине, а может быть и свидеться на небе с его дорогими покойниками. Тут же в таежных условиях он устраивает себе к празднику Нового года что-то вроде кумирни. Для этого обливается водой ведро до тех пор, пока не образуется прочный слой льда. После того ведро слегка нагревается изнутри, отчего возможно бывает снять ледяную форму. В эту прозрачную форму ставится свечка, теплый воздух из нее выходит в отверстие вверху и приводит в движение бумажную карусель, на которой вырезаны китайские божества, драконы и тому подобное. Так работает китаец в постоянном общении с невидимым миром. Напротив, русский пьет спирт, ест в обилии мясо и с богами не имеет общения. Китаец живет как бы согласованно с землей и небом, больше, вероятно, с небом, русский живет как налетчик, сорвет и дальше. Так каждый народ согласованно с характером своим подбирает себе наркотики, но возможно и наркотики очень влияли на образование народного характера.

 

28 июля 1930 г.

Хозяин рассказывал, какая беда вышла в Москве в очереди за орехами (почему же за орехами? – крикнули: «орехи дают!» – и все бросились и стали). Хвост был очень длинный, а орехи кончились. Оставалось кило. Право ближайшего к орехам стала оспаривать женщина с ребенком. Явился муж этой женщины, спор перешел в драку, очередь бросилась грабить магазин, но в нем совсем ничего не было. Один из тех, кто дрался, высадил окно. Другого потянули к ответу: 30 рублей! – А кому же достались орехи?

 

19 сентября 1930 г.

Часто слышишь: «А если бы от них Бога отнять, то что же останется им». Очень обидно быть на месте Бога: веруют такие, у кого больше ничего и нет, какие-то пустые мешки. Еще есть подобное в искусстве, когда говорят, что оно «для отдыха». Не особенно тоже приятно художнику знать, что его труд пошел на забаву и развлечение...

 

8 ноября 1930 г.

Моя печаль в этом году перешла в отчаяние, потому что я ведь художник, я отдал уже этому всю свою жизнь и вот это последнее, артист-писатель, сбрасывается вниз, в лишнего человека, как последний балласт, чтобы власть могла продолжать еще немного лететь. Мое отчаяние велико, потому что вместе с этим творческое начало жизни, сама личность человека падает. Я у границы того состояния духа, которое называется «русским фатализмом», мне стало чаще и чаще являться желание выйти из дому в чем есть, и пойти по дороге до тех пор, пока в состоянии будешь двигаться и, когда силы на передвижение себя вовсе иссякнут, свернуть с дороги в ближайший овраг и лечь там. Я дошел до того, что мыслю себе простым, вовсе не страшным этот переход, совсем даже и не считаю это самоубийством. И вот замечательно, что это состояние духа, предельное на другой своей стороне, имеет вид необычайной жизнерадостности, какая-нибудь безделица, кофей из-за границы и т. п. чрезвычайно радует.

 

С 26 по 29 апреля 1931 г.

Когда увидел этот свет и отлегло от души, то вдруг понятен стал птичий язык и дорог, и главное понятно стало, что это не просто птицы, и люди, да, вот как это удивительно просто вышло: голоса птиц весенней порой – это голоса людей, наших предков...

 

2 мая 1931 г.

В 1-й день Пасхи в деревне шла «раскулачка» – одних раскулачили, другие от страха быть раскулаченными бросились в колхоз, беднота не пошла (ей нечего бояться). Молодая женщина говорила: «мысли раскинулись и не собрать, выйдешь из дома и хватишься: "зачем это я вышла?" вернешься домой: не вспоминается; другим займешься чем-нибудь, поставишь чашку на стол, и вдруг вспомнишь то, выйдешь, а когда вернешься, вспоминаешь: "да зачем это я чашку водой налила и поставила на стол"».

10 мая 1931 г.

Приехал вчера Фадеев с мануфактурой. Рассказывал, как рабочий отвратительного вида и, вероятно, выпивши в трамвае ехал и зачем-то встал со своего места. В это время прилично одетая старуха метнулась, чтобы занять его место, он же, отстранив ее, сел и стал ей говорить, что, мол, довольно посидела, теперь постой, а я, рабочий человек, посижу. «Стой, стой! – не унимался он, – вот я нарочно еще свою остановку проеду, я нарочно буду ехать по всей Москве, а ты стой и стой!»

Удручает в этом рассказе, что всем в вагоне будто бы было очень плохо, «все носы повесили», а никто не встал и не предложил старухе свое место.

 

16 июля 1931 г.

Однажды в тайге молодой медведь упал с дерева, повредил себе зад и закричал от боли. Этот крик медведя услыхал тунгус-охотник, пришел, понял и не только не стал убивать медведя, а дотащил к себе, накормил и приручил.

На каторге приучили медведя с запиской во рту ходить на склад, там медведю отпускали железо, и он пер его. Но только, если медведь слышал звонок к обеду, то железо бросал на том месте, где пришлось ему услышать звонок.

– Ничего мудреного нет, – сказал Клыков, – что приучили медведя железо носить – вот на каторге один крыс приучил так, что впрягал их в тележку и возил на них домой провизию. Всякое животное человек может приучить. У одного каторжного старика под бородой жили два воробья.

 

16 июля 1931 г.

Было это на Байкале в то время, когда медведи ложатся в берлоги. Жил-был возле Байкала один старик. Он тем жил, что разным охотникам давал приют в своей избушке, и те ему оставляли немного провизии, кто сколько мог. Вот однажды, когда медведь хотел ложиться на зиму, волки напали на него и стали гонять. Спасаясь от волков, медведь ворвался в избушку к старику и дверь за собой лапой закрыл.

Старик слез с печи и видит: медведь в сенях стоит и лапой держит дверь. Глянул в окно, а там волки. Вот он пятится, пятится к стене, где ружье, а сам глаз не спускает с медведя и ласково говорит ему:

– Миша, Миша, погоди!

Медведь же, как пришил дверь лапой, так и замер, стоит. Вот когда старик добрался до ружья, то, конечно, наладил его не на медведя, а на волков, ударил в окно и говорит медведю:

– Миша, Миша, погоди!

Так девять волков убил, а другие все разбежались. Медведь очень хорошо понял, что старик стрелял по волкам, и когда все успокоилось, отпустил лапу и стал отдыхать у старика, как у себя. Старик же ему хлебца подбросил, покормил. Раз от разу привык медведь к старику и стал жить у него в избушке. А на случай, если медведю вздумается уйти, старик надел на него белый ошейник и просил всех охотников не стрелять его никогда.

 

1 сентября 1931 г.

Вас. Иванович взял несколько деревьев под свою защиту, пересадил к себе возле своей квартиры фруктовые деревья. Василий Иванович – один из тех партийцев, которых гоняют с запада на восток и с севера на юг и обратно без перерыва. И когда он деревья сажал, то уже бумага пришла о назначении куда-то далеко, а потом передумали. Вас. Ив. на короткое время остался, и деревья определились за это время, прижились. Кроме этих деревьев в садике было еще много всего рассажено, и цветы.

– Как это вы можете, – сказал я, – сажать деревья, устраивать сад, когда наверно знаете, что вам ни от плодов и, возможно, даже цветов ничего не достанется?

– Что мне вам ответить, – сказал Вас. Ив., – я удивляюсь, откуда вам в голову могла прийти такая гнилая мысль, что человек на земле сажает деревья только в расчете для себя воспользоваться его плодами. Совершенно гнилая мысль!

 

1931 г.

Вчера после большой подготовки выпустили тигра (для съемки кино) и впустили туда дикую козу. Тигр бросился прежде всего не на козу, а просто удирать, но ударился о сетку, сетка спружинила, отбросила тигра, и он тогда уже подошел к козе и принялся ее лизать. Звери в беде перестают друг за другом охотиться.

8 января 1932 г.

Есть глубже тоски слой души, царство безнадежности. Вести оттуда тем ужасны, что не оставляют от прошлого ничего: как будто жизни во времени вовсе не было, и все прошлое такое же тусклое пятно, как это серое небо. По-иному сказать: вот ты жил и копил всю жизнь, а когда пришел черный день, то из копилки нечего взять. Это именно и есть то, что ускользает от обыкновенного сознания, когда думаешь о жизни подвижников: борьба с чертями – это совершенные пустяки в сравнении с этим смертным дыханием... Я вижу три возможных выхода. Один «пессимистический», но верный: это вперед признать «ничто» и затем жить без очарований.

Другой выход (мой выход): это когда видишь не темное небо, а чистое, звездное, – спешить копить в себе радость и успевать, пока не прошло, давать жизнь другим и так закрепляться вовне радостью (сила родственного внимания, творчество). В эти радостные моменты представляется, что смерти нет, что этой силой творчества она будет побеждена. Но когда приходит час, то все равно все творчество жизни сметается. Раз пройдет, и звезды вернутся, два, три...

И так живешь, терпишь, зная, что пройдет, как раньше проходило. Но есть и конец, когда на одной стороне лежит груда ненужных тебе совершенно твоих собственных заслуг, как приготовленных досок и камней для твоей могилы, на другой – ты сам в безнадежности, верней, ты сам без себя самого, какой-то «плюс на минус», или даже чистый нуль. В христианской кончине это предусмотрено, и пустой конец заделывается страданием, самораспятием. Мне это и несвойственно, и близко, и всегда было так, что придет час, и я так сделаю.

Третий путь – это путь <приписка: не свой, и даже не путь, а постороннее разрешение вопроса> заглушения личной тревоги, общественно-принудительный, пчелиный труд, когда некогда чувствовать радостно-звездное небо, и тусклые сумерки, и ночь, когда некогда думать, размышлять о конце и кресте. Именно такая жизнь теперь подошла, и всякое углубление, личное миросозерцание и пр., Христос, и поэт, и философ – все против нее. Согласно с этим является скорая философия для простака – «диалектика», и люди крайне упрощенные, а между тем всемогущие.

 

17 января 1932 г.

Григорьев рассказал про карьеру Витьки, что Витька попал в руки знаменитому инженеру-[электрику], тот его полюбил, научил, и теперь Витька, почти мальчик, является директором электрического «гиганта». Но вот, напр., к отцу его, бедному человеку, привезли три сажени дров, свалили, и их нужно было переложить в сарай.

Отец за Витьку, и тот приезжает в автомобиле, раздевается и [перекладывает] дрова.

Я сказал об этом: – Вот так партиец.

– Это случайность, – ответили [мне], – его скоро выпрут. Партия таких хороших не терпит.

 

15 марта 1933 г.

Москва – ужас! движение людей от входа к выходу в трамвае совершенно как в мясорубке мясо пропускают. Это путь от скандала к скандалу.

Человек до того несчастен, что перестал уже о себе думать как о человеке, забыл себя: разговаривают все о картошке. Поверх сознания мчится жизнь фантастическая, непонятная. Ее нельзя понять, потому что она выше понимания нашего. И человек именно тем и спасается, что может забыться и говорить о картошке... и вот надо же наконец-то понять, что в такое-то время совсем даже неприлично обижаться или отстаивать свое достоинство. Мне вдруг стало понятно, что редактор попросил взять из сборника «Скорая любовь» рассказ «Белая собака», в котором упоминается неодобрительно паспортная система. Я понял вдруг, что не по личной злобе, не из-за вредительства запрещен был сборник «Записки охотника», а действительно, в то время когда люди принуждены забываться в деле добывания мороженой картошки и разговорах о ней, неприлично напоминать им о свободе.

Вернулся паспорт. Запретили аборт. И половую жизнь скоро тоже загонят в твердые берега. Не приходится вздыхать о «свободе»: эта блядь хорошо показала себя. Вот когда привыкнут к палке (что так нужно), тогда мало-помалу опять... А так надо... Да, Авербах прав: надо Пришвину не юбилей устраивать, а назначить пересмотр его сочинений. Наступил конец либерализма, питавшего старую революцию. Мои книги действительно устарели. Надо искать в творчестве нового русла.

 

1 апреля 1933 г.

Мы начинаем к злу привыкать, как к барину. Сейчас он бесится, но мы знаем: не надо на глаза попадаться, а когда перебесится, мы опять будем работать: без нас, работников, ему все равно не обойтись. Даже и так, что чем злей он [дерет], тем лучше, тем скорей перебесится.

 

14 января 1934 г.

Кто-то набросился в трамвае на кондукторшу, что она не назвала станцию. После того как шум кончился и обиженный человек вышел, за кондукторшу заступился некий человек. Он говорил, что нельзя требовать много от женщины... ведь сколько у нее обязанностей лишних сравнительно с «нашим братом»: надо губки намазать, глаза подвести, подбрить брови и мало ли что. «Вот моя жена прямо как в город попала, достала сурику и мазать губы, и щеки и под глазами суриком, – вот ведь чудо-то! а раньше в деревне ведь грому боялась, чуть ударит, она упадет, и мы ее накрываем подушками».

30 октября 1934 г.

А вот было в старое время, в 1914 г., когда только что началась война, один старый священник в Новгороде как величайшую свою тайну открыл мне, что он сегодня молился за императора Вильгельма... В то время я был немного патриотом <приписка: как многие интеллигенты;», немцы на первых порах мне представлялись приблизительно как теперь нам фашисты, я священнику так сказал: – Если вы, отец, за Вильгельма молитесь, то почему бы не помолиться за черта? – Отец широко открыл глаза и ответил мне так: – <приписка: Я думаю, всем это без того понятно:> За это существо я уже давно молюсь.

 

5 января 1935 г.

Стучат в калитку. Я из форточки:

– Кто там?

Тонкий женский или детский голосок:

– Здесь живет литер... атор?

Я переспросил:

– Писатель Пришвин? Ответ:

– Сейчас посмотрю.

И, видно, читает вслух по записке:

– Комсомольская, 85, дом Пришвина, Литер Атор. Спускаюсь вниз, открываю калитку. Входит во двор здоровенная девица.

– Вы Литер Атор? – спросила она.

– Я сам.

И она пригласила меня читать на вечере Куркрола при МТП.

– Не знаю, – сказал я, – не понимаю даже, что значит Куркрол.

– Товарищ Атор, – изумилась она, – как же это вы не знаете: Куркрол – это курсы кролиководства.

 

4 мая 1935 г.

Я думал о «живом человеке», о котором соскучилось теперь наше государство. Петя сказал, что он так же скучает о живом вальдшнепе... Живой человек – это прежде всего Я, которого государство хочет приспособить себе на пользу («Ты дашь мне Пришвина, а я тебе переброшу Толстого») и превратить в учреждение (Горький: не поймешь, – человек это, город, улица, ведомство). Живой человек – это личность, из личностей складывается общественное мнение и родится качество, имя, а не количество и нумер (имя и номер – в звероводстве).

 

26 мая 1935 г.

Верней всего, что, правда, весна небывалая – холодная, но что на севере вообще нет той нашей постоянной ласки в природе, а радость природы нам здесь раздается в улыбках: улыбнется на час, на день, и довольно, и хватит с тебя.

 

20 июня 1935 г.

Архангельск.

Чем-то похоже немного и на Владивосток: каким-то образом море дает знать о себе: что-то большое живет здесь близко, огромное... С морем еще нельзя так распорядиться, как с лесом, и на море человека нельзя так унизить, как в лесу и на пашне. И вот это именно, – что нельзя так унизиться при свидетеле – море и накладывает отпечаток на приморские города: в крайнем случае тут как будто всегда есть выход: взять да и уехать в море, омывающее все страны, все берега, соединяющее все земли, все народности.

21 июня 1935 г.

Нам показали замечательного по подъему тяжестей мастера: ходит с волшебной палочкой и всякую тяжесть поднимает без всяких видимых расчетов, посмотрел и поднял. (Маршак взял у него из рук волш. палочку, начертил на песке план и учил: так сделайте, и так... А тот почтительно слушал и не смеялся.) Рядом работали шведы, чрезвычайно хорошо организованные в работе, с пневматическими сверлами и др. инструментами. Рядом с культурной работой шведов шла наша работа, и в ней налицо были все элементы нашего труда: гениальный мастер-самоучка, которому показывает, куда поднимать, еврей Маршак, и человеческая «моль», своим числом заменяющая культурную единицу: количество в качеств

 

23 июня 1935 г.

Были в местном музее. Там Заведующий, вероятно, из бывших людей кокетничал английским языком и всякими познаниями, адресуясь к пожилой, когда-то очень красивой даме, тоже, вероятно, сотруднице музея, и оба они, интеллигентные люди старого умершего мира, были самыми яркими экспонатами в этом музее. Чисто и аккуратно в музее, но это скорее музей для средней школы, чем краевой музей: от всего взято по диковинке и схематизировано, и все; но ни один отдел не охватывает местного материала и не живет, переменяясь вместе с жизнью и пополняясь.

 

1 июля 1935 г.

Люблю лес, но лес, особенно северный, любить невозможно: наш любимый лес и настоящий лес – это все равно как пойнтер и волк, – можно ли дикого волка любить.

И так вот в понятии «лес» ютятся два разные существа: один старинный славянский лес-бес, с которым у земледельца идет вековечная борьба, другой лес – наша радость, счастье, средство восстановления истраченных в городе сил.

И еще есть третий лес <приписка: круглый>, исчисляемый на кубометры, источник нашей валюты. Обе противоположности, и дикий лес-бес, и поэтический, как бы там ни было, имеют какое-то общее основание, но ничего общего не имеют между собой у нас лес поэтический, это рай нашего счастья, и лес, исчисляемый на кубометры.

 

4 июля 1935 г.

Не народ страшен для власти: нет! пока властелин не обманывается – он всегда может скрутить народ. Но рано или поздно властелин успокаивается, со всех сторон уверяют его, что народ его уже любит. Пример такого самообмана – это поведение царя Николая и царицы Александры, уверенных в том, что их любит народ.

 

6 июля 1935 г.

Если бы человек в утробе рождающей матери не носил в себе единство всего рожденного и общей цели, то смерть означала бы полную бессмысленность жизни, и мы бы давно уничтожили друг друга, как уничтожают себя прирожденные преступники или пауки, заключенные в одном стакане.

 

10 июля 1935 г.

Любовь к врагу и вообще к «ближнему», и не только любовь, а просто внимание к ежедневному достигается только удалением от него и последующим возвращением.

Путешествие ценно не так тем, что оно обогащает человека новым знанием, как тем, что открывает глаза на близкое. И есть путешествие в такую отдаленную страну, возвратясь откуда, люди могут понимать даже любовь к ближнему и даже к врагу, – только надо очень далеко уехать: я там не бывал.

2 августа 1935 г.

Когда молоко еще не прокисло и тоже не свежее и попахивает кислотой, говорят – молоко задумалось.

 

14 августа 1935 г.

Памяти худ. Бориса Ивановича Покровского. Чтобы вести дело и нести славу большого артиста, часто приходится расстаться с тем, что называют просто «человеком», и у больших людей это расставание всегда мучительно. У людей маленьких, просто стремящихся к славе, никакого страдания в этом нет, и человечка своего они растворяют в славе, как сахар в горячем чаю. Борис Иванович, художник довольно даровитый и, не будь в глазу его «человечка», возможно, сделался бы известным художником. Но «человечек» ему помешал, и Борис Иванович, сохраняя человечка, остановился на пороге артистических возможностей и так застыл учителем рисования. Некоторые обвиняли его за то, что он «загубил» свой талант, другие, восхищаясь его «человечком», обрушивались на славу вообще и тем самым выходили на мгновение из состояния своего убожества. Любили его все, но мало кто понимал.

Люди, вероятно, рождаются с чувством высоты, и может случиться, что этой внутренней высоте в жизни их будет отвечать их высокое положение в обществе. Но есть люди: не имеют в себе чувства высоты, а занимают в обществе высокое положение.

 

20 августа 1935 г.

Анекдот: Ак[адемик]. Павлов шел по улице и раз по старой привычке перекрестился. Комсомолец какой-то, посмотрев на старого человека, сказал: «какая темнота!»

 

14 сентября 1935 г.

Подавляющее множество надписей малограмотных людей на заборах, на деревьях, камнях и просто палочкой на снегу свидетельствуют, что на первых порах массовый, стихийный человек стремится воспользоваться словом, чтобы снять покрывало Майи. Но на следующих ступенях своего развития тот же самый человек быстро переменяется. Прогуливаясь через снежное поле по той самой дорожке, где ходят в нашу школу ребята, я замечал, что начинающие русскую грамоту пишут на снегу по-русски все крайне грубое и простое, как бы вскрывая запрещенное, а те кто начал уже учиться иностранным языкам, то латинским алфавитом пишут на снегу обыкновенно имена девочек Mascha «Маша», Lisa «Лиза», очевидно, уже понимая, что не только нельзя снимать покрывало Майи, а даже по возможности покрывало это надо получше подвертывать: и так очень часто видишь, как иной тут же выводит на снегу палочкой «milaja Mascha». 

 

27 сентября 1935 г.

Помню, в далекое время, когда в русской грамоте было два мира, один в смысле вселенной писался через десятиричное «i», другой мир писался через «и» восьмиричное, и учителя, в отличие [от] мира-вселенной, этот мир предлагали нам понимать в смысле тишины и спокойствия. <Приписка: И так мы, раскачиваясь дома за тетрадкой, заучивали назубок: мир, или тишина и спокойствие.> Ученик приготовительного класса, приготовишка, бывало, стоит у доски, учитель на кафедре в синем фраке с золотыми пуговицами приказывает:

– Напиши мне мир через «и» восьмиричное.

Приготовишка пишет мелом на доске:

– Мир.

Учитель: – Как надо понимать этот мир?

Приготовишка: – В смысле тишины и спокойствия.

Не знаю точно, как теперь определяется этот «мир» в школах, но думаю, умный мальчик и сам теперь догадается ответить, что мир у нас – это время, когда мы собираем <зачеркнуто: все <приписка: и всякие> творческие> свои силы, чтобы направить их против войны.

 

1 октября 1935 г.

Я себе нажил мысль о счастье, как надо, чтобы оставаться всегда так, чтобы свой день выходил каждый день, как непременно птичка выходит, если хворост забудут в лесу и он зарастет молодым лопоухим осинником. Чтобы день выходил свой собственный, надо, милые мои, все делать как надо, не больше и не меньше чем можешь, надо людей приближать к себе, сколько можешь обнять, собирать вещи возле себя, чтобы, сколько только ты можешь, сам ухаживать за ними, чтобы они с тобой жили и тебе служили, а не забывались тобой, не покрывались пылью. Не надо жить как Максим Горький: людей набрал миллионы, а возле себя нет никого, вещей – дворцы, славы – города, и вещи эти не нужны, и слава такая пустая, что и у других отбивает охоту за славой гоняться.

 

12 октября 1935 г.

По-настоящему, не следовало бы судить и говорить с человеком о человеке без чувства, а то ведь какое неравенство: они одним разумом судят, а он чувствует и в себе переживает тяжело, о чем другие щебечут легко, как ласточки. (К рассказу «Судья»: был чудесным судьей, но его послали на 6-тимесячные курсы, и он вернулся дураком.). Судья этот раньше судил по себе, так мог на себе перевести человека, будто это сам, и потом уже судил самого себя; на курсах ему открылось, что можно судить по уму: рассудки по закону.

 

4 ноября 1935 г.

Взял я за женой своей великое приданое: месяц, звезды, реки, травы, и с этим живу и с этим останусь... А в этом и есть счастье в браке, чтобы... Мы ведь все в любви своей от невесты в приданое получаем звезды и месяц, и песенки, но куда-то они деваются после брака. Наверно, мы тратим их, а надо это сохранить, все это большое небесное и земное хозяйство, полученное нами в браке от женщины.

 

7 ноября 1935 г.

Наука в моем деле служит проверкой и укреплением моей сказки, благодаря записи я смею со сказкой своей подходить к самым обыкновенным существам, как Иван Царевич подходил к заколдованным кладбищам и во внутреннем содержании вещей находить и будить спящую Марью Морьевну.

 

Декабрь 1935 г.

В семье у инженера переполох: ребенок играл на песке, попался винтик, ребенок винтик в нос и тут беда: из носа винтик не вышел. Местный врач отказался: нужен хирург. Бросились к машине скорой помощи, а она не заводится. Инженер сам вместе с механиком Иваном Ивановичем целые сутки в гараже возились. Повезли ребенка в Загорск и вот нужно же так: единственный в Загорске хирург уехал в Москву... Оставалось только спешить в Москву на электрическом поезде. В большой спешке сели в трясучий моторный вагон и не успели доехать до Софрина, от большой тряски в моторном вагоне винтик сам выскочил.

 

27 декабря 1935 г.

Нет ничего скучнее, как если опоздаешь к поезду и на вокзале придется целый час дожидаться. Спасаясь от скуки, однажды я вообразил себя хозяином вокзала в том смысле, как я хозяин в своей комнате и по своему желанию могу распоряжаться перестановкой вещей. Только я вообразил себя хозяином на вокзале, как все вокруг стало необыкновенно интересно, и прежде всего мне бросились в глаза гигантские пальмы с черно-мохнатыми стволами, зелеными верхушками почти упирались в высокий потолок с замороженными стеклами. – Это пальмы первенства, – сказали мне... В горячке соревнования начальник этого вокзала, природный кавказец, привез из Абхазии эти пальмы и ими завершили борьбу: вокзал был поставлен на первое место. В возмещение больших средств на пальмы была устроена при вокзале доходная лавочка, но тут что-то случилось, и хозяин очутился в тюрьме, остались пальмы первенства.

 

Еще много хорошего литературного ищите по тегу книга_с_атмосферой.

Напоминаем, что у нас есть страница на facebook, профиль в инстаграм и что с нами можно пойти гулять. 

Если вам понравилась статья и вы хотите нас поблагодарить, помочь проекту можно здесь, будем признательны и вдохновлены.

 

PS. Фото в превью - Henri Cartier Bresson.